Внезапно наступившая жара добавила прозрачному майскому небу новый оттенок: кипарисовый. Мимолетное жизненное наблюдение: жара, как и холод, почему-то всегда наступает внезапно.
На рынке впервые дебютировали черешня, абрикосы, персики, дыни и арбузы. Им не хватает пока сладости и сока: это приходит с опытом, зато новизны – с избытком, а ведь именно она – главный катализатор любого желания.
– Сейчас скажу вам, что у меня за дыня, – говорит Манолис и долго, вдумчиво нюхает ее морщинистый, теплый, как бабушкина щека, бок.
– Пахлава! – выносит безапелляционный приговор.– Завтра можете резать!
– Все стирает время! – замечает госпожа Рубини, выбирая клубнику потучнее, покрытую липкой медовой испариной.
– Время не стирает, – тихо поправляет ее госпожа Фекла, вся с ног до головы одетая в черное, – а смиряет.
Старики сидят в тени передвижной жаровни на пластиковых стульчиках, провожая своим чрезмерным, избыточным греческим взглядом прохожих. Кружки с вином и закуску держат в руках: столики до июня запрещены.
– У меня один глаз стал плохо видеть, – жалуется господин Маркос.
– Тебе почти 90 лет! – восклицает господин Ахиллес, который, как любая молодежь (ему около семидесяти) полагает, что пожилые – это такие другие люди, особенные, как бодхисаттва: самим им уже ничего не надо, а живут они для блага человечества.
– Ты как моя мама, – продолжает Ахиллес. – та тоже, бывало, заладит: «Сынок, одним глазом вижу воробья на крыше Триандафиллидисов, а вторым – совсем ничего!» Я ей говорю – зачем тебе два глаза, мама? Неужели хочешь к хирургу?
– А она что? – саркастически спрашивает Маркос.
– Она хотела два. – сокрушенно роняет голову на грудь Ахиллес, как будто речь идет о легкомысленном женском капризе.
Таблички, как обычно, радуют: зеленый горошек – «в хорошем теле». Артишоки – «полудикие». Покупаю «хрустящие» абрикосы.
– Не вздумай класть их в холодильник!– грозно предупреждает Нектарий, как будто речь идет о жизни и смерти.
У Прокопия – аншлаг. Он успевает: азартно гарцует вдоль прилавка, словно корифей по орхестре, набирает рыбу в бумажные кульки, одной рукой бросает ее на весы, второй рассчитывается; при этом кричит, раздельно и громко, как будто кто-то с одинаковыми промежутками тыкает его палкой в бок:
– А! А! А!
Потом:
– Э! Э! Э! Дорада – по пять евро! Я не прошу купить, я предлагаю! Потому что просьба – кисла! А предложение – сладко!
Господин Апостолис – в хорошем теле, как и горошек. Такую комплекцию в просторечии еще называют «пончик». Он – ходячая реклама достижений греческой кухни.
– Вот раньше пасхальные бараны были! – пускается он в воспоминания о «сладостных секундах». – Наш всегда был лучший в деревне. 23 килограмма! Молочный! Ни травинки не съедал за всю жизнь. Только молоко. Выкармливали его две козы, представляешь? Зевса выкормила одна, а нашего барашка – две!
Навстречу шагает пожилой монах в заношенном подряснике, линялая скуфейка сбилась на одно ухо. Горячий ветер поднимает полы его юбки, поэтому кажется, что он не идет, а летит по воздуху, наполняя сердца прохожих исходными евангельскими переживаниями.
Что мы знаем о нашей ненависти и любви? – задавался вопросом философ. Сначала кажется, что это чувства, которые мы испытывали к кому-то, а потом выясняется, что эти чувства – твой собственный автопортрет.
– Выбирай божественное, – учит дедушка внука у прилавка с брокколи и листовым салатом.
Мальчик смотрит на него во все глаза, ничего не понимая.
– И не только на рынке! – добавляет дедушка.