2 февраля 2019

Как замедлить время

Как замедлить время
176

Автор: Анна Аркадьева

Фотография: Alicja Rodzik


— Сынок, ты идешь?

Наступает тихий вечер. До завтрашнего утра больше никому не надо никуда бежать, суетиться, звонить, ехать, говорить, объяснять, принимать много серьезных решений в одну минуту, что технически невозможно, но все мы делаем. Можно – подозрительно покосившись на молчащие ноутбук и телефон – подойти к дивану и сесть. Вспомнить, что в холодильнике дожидаются маффины и булочки, рисковавшие завершить все сроки годности в ожидании появления у нас свободного времени. Можно открыть полку, где накопились запасы самого вкусного чая. С полки упадет пакет страшных вредных чипсов: он тоже ждал нас, но ждал столько, что был благополучно забыт.

Налить чаю. Принести сладости, расставить на маленьком столике. Нужно выбрать хороший, мирный фильм. Что будем смотреть?

Иногда это бывает мультфильм, длинный и добрый. Иногда – простая и милая сказка «про супергероев». Страшно подумать, что, не будь у нас ребенка – мы , наверное, никогда и не увидели бы ни того, ни другого. А ведь именно через сказку сейчас, в наш век беготни, лучше всего можно рассказать о мудром, красивом и настоящем.

Можно пересмотреть серию одного из любимых сериалов. Путешествовать в пространстве мы привыкли, но путешествовать во времени возможно только редкими семейными вечерами перед экраном.   Это будет начало двадцатого века, или ревущие двадцатые, или роскошные тридцатые, а впрочем – и шестидесятые подойдут, лишь бы был аромат и краски времени – в тех частях света, где это время было мирным и спокойным.

— Сынок, ты что выбираешь?

В дверях появляется сын. Высоченный (его новая домашняя шутка – целовать меня перед уходом из дома не в щеку, а в макушку, сопровождая это злодейским смехом), худющий, взлохмаченный.

— Я это… Не обижайтесь. У меня много дел своих, я хотел бы их поделать. Вы же тоже свои дела делаете… если быстро разберусь – то приду, честно!

Мы переглядываемся. Такое у нас впервые. Мы всегда отдыхали вместе, втроем, наш сын еще только научился ходить – а уже не хотел уходить от нас , добравшихся до экрана и лакомств, требуя себе то кусок булки, то, чуть позже, объяснить, почему дядя на экране снял очки, а тетя красит лицо густой краской, вместо того чтобы рисовать в альбоме, как все приличные люди. И вот…

Мы бурно заверяем, что вовсе не обижаемся, что рады его увлечениям (мне впору держать крестик из пальцев за спиной, потому что чтение юношей бессмертных творений Говарда Лавкрафта про Ктулху и подсчет лайков под размещенными в сообществах «теориями» по компьютерным играм мне вовсе и не нравятся… но болезни роста есть болезни роста, ничего, наши родители еще не с тем сталкивались…) и что также будем рады, если он к нам придет. От предложенных сладостей юноша отказывается и уходит. Впрочем, потом растущий организм возвращается, забирает третью часть лакомств и двигает с ней на кухню, где открывает холодильник и забирает с собой, судя по звукам, примерно половину содержимого.

— Мы не должны его заставлять с нами сидеть, у него свои интересы, — шипит мне муж. Видимо, он хочет это сказать самому себе, потому что никто и не покушался на… Впрочем, довольно суетиться, пора садиться поудобнее и смотреть красивые кадры — про чей-то милый домик со стенами, заросшими диким виноградом, про фарфоровые невесомые чашки с дымящимся чаем. Про людей, неспешно беседующих за столом.

— Знаете, — сказала я однажды своим, когда мы смотрели великолепного «Пуаро», — почему мы это смотрим и пересматриваем?

Предположения были разными. Потому что прекрасные виды. Потому что прекрасные актеры. Потому что чашечки и ложечки, дома и сады.

— Я бы, — говорю, — тогда добавила сюда еще образы женщин. Такие тетеньки-тетеньки, какой я никогда не буду. Это для них целый изысканный мир духов, украшений, платьев и шляпок, и будь она хоть трижды работающая, учащаяся, или мчится по улице на старомодном автомобиле – она женственная и яркая. Работница в этих фильмах выглядит принцессой даже в самом скромном наряде. А актрису в те времена можно было отличить за версту, стоит посмотреть хроники и фотографии. Сразу было видно: актриса. Вид претенциозный и наивный в этой броскости, но все же…

— Так почему мы смотрим? – перебил меня шовинистически настроенный сын, которому надоели «дамские штучки». – Всё это – и?..

— И… Вы заметили, что герои фильма – ГУЛЯЮТ? Они могут выйти из дома и медленно – медленно куда-то идти. В шляпе, тихо постукивая тросточкой, идти, любоваться окрестностями и беседовать. Сесть на скамеечку. Они никуда не бегут!

За столом надолго воцарилось молчание.

***

На самой кульминации серии я замираю. Но вовсе не потому, что слежу за сюжетом. Герой решительно направляется в лавку, покупает газету…

— Ты это видишь? – говорю я мужу.

— Что?

— Он. Купил. Газету.

Муж оборачивается ко мне, вдруг понимает – и несколько раз кивает молча.

Газета.

Мир, где новости распространяются не в секунду. Где их скорость диктуется ревом машины, подвезшей молодую амбициозную журналистку или ее опытного усатого коллегу, грохотом цеха, где чистые листы превращаются в листы газетные, колесами велосипеда безусого юнца, доставляющего почту. Кажется, что сегодня не мир командует, стремительно или нет развиваться событиям, перегружаться или нет информацией простому жителю Земли, а мы – мы задали темп, который не выдерживаем сами, мы , ускорившие «доставку» новостей от суток до секунд, заставили мир вращаться в столь бешеном темпе, что сами уже еле держимся на этой планете.

Да и сама газета… Целое событие: напечатали в газете! Там, где печатное слово – это только газета и книги, всё действительно так. Газета пока «тяготеет» к книге, ей верят, никто не знает, что скоро любой первоклассник сможет напечатать что угодно и отправить на принтер.

Где-то там же, на прилавке, героем забыто письмо. Оно не сыграет никакой роли в фильме, но оно играет роль для меня. Письмо. Кто-то думал над каждым словом, писал его своей рукой, держал в руках бумагу и конверт, возможно – даже выбирал красивый почтовый набор и марки. Потом это письмо прошло несколько рук, прежде чем оказаться у того, кому оно адресовано. Не только прикосновения рук и пера, не только свидетель того, как тщательно выбирал слова автор, – нет, оно имеет протяженность во времени, оно вобрало в себя дни своего путешествия и дни ожидания того, кому оно направлено… Подписанный каллиграфическим почерком конверт. Мой сын не любит писать от руки, он ругается, бросает ручку и ворчит, зачем вообще в наш век писать от руки. Он не знает, что такое черновик стихотворения, черновик письма, черновик романа, сценария, что такое – скомканный листок летит на пол, что такое зачеркнуть несколько строк. Боюсь, что если забрать у него компьютер, то ни одной фэнтези-повести, которые он пишет для товарищей по сообществу, больше просто не выйдет из-под его… пера? Сложно даже произнести это слово в таком контексте. Я до сих пор пишу свои некоторые тексты от руки. Сын неизменно недоуменно хмыкает, проходя мимо меня, водящей ручкой по листку блокнота.

Автомобиль, скорость которого сейчас кажется смешной. Телефон вычурной формы с крутящимся диском. Первые граммофоны, пластинки. Таперы в кинотеатрах, немое кино. Всё оно живет своей размеренной жизнью, словно говорит: все хорошо, и завтра тоже будет хорошо. А ведь и тогда было старшее поколение, которое, глядя на эти реалии, сетовало, что мир ускорился, осуетился и так жить нельзя… Нам же годы, где тихо живут эти вещи, кажутся миром, где спешат — лишь врачи к больным.

Сын проскальзывает в комнату, дотягивается до пакета чипсов и громко хрустит ими, заглушая важные факты расследования, излагаемые элегантно одетыми сыщиками. Неважно. Важно, что он немного отвлечется от отправлений сразу в несколько чатов сразу нескольких сообщений, состоящих из сокращенных слов, параллельных просматриваний кратких роликов ни о чем и статей, которые все равно не запомнятся.

…Музыка завершающих кадров оставляет мягкую грусть. У взрослых тоже бывают свои сказки, и время сегодняшней сказки истекло.

Сын вздыхает. Еще раз вздыхает. И говорит:

— А жалко, что сейчас так не ходят. В шляпе и с тросточкой. Было бы круто.

Он уходит к себе, и вскоре из-за двери комнаты, которую уже давно не получается называть «детской», — то ли случайность, то ли нет — вместо привычного дабстепа слышится ария из любимой отцовской оперы.