АВТОР: ЛЁЛЯ ТАРАСЕВИЧ
ФОТОГРАФИЯ: JONĖ REED
Я боюсь кататься по перилам.
Боюсь, но катаюсь.
Потому что все катаются: и Катька из двенадцатой квартиры, и Аленка, моя соперница во дворе, и даже ее младшая сестра Кристинка.
Девчонки катаются весело, задорно, лихо раскидывая руки, балансируя пятой точкой на узкой полоске.
Я тоже улыбаюсь во весь свой щербатый рот, демонстрируя смену молочной четвёрки, но в глазах плещется тревога и рано проснувшийся инстинкт самосохранения.
Родители строго-настрого запрещают нам кататься по перилам. Ну они и по гаражам нам бегать запрещают, и в воинскую часть через забор лазить, и в носу ковыряться. Кто ж их слушает?
Однажды зимним вечером мы зашли за той самой Катькой из двенадцатой, её мама гулять не пускала.
А вниз по перилам.
Алёнка слетела первая, с лихим «ууууух», за ней должна Кристинка, а я под шумок несколько ступенек пешком, чтоб меньше было бояться.
И вот Кристинка уже поехала, и вот уже поравнялась со мной, и вдруг потеряла равновесие и начала заваливаться вниз, вот уже ноги перелетели через перила…
Я смотрю на нее, как в замедленной съемке, протягиваю руку, хватаю в воздухе.
— Ааааа, — кричит Кристинка и смотрит на меня во все свои огромные глазища из-под мохнатой шапки.
— Держи! – кричит сестра.
И тут Кристинкина руковичка, розовая, болоневая, встретившись с моей такой же болоневой, но салатовой, ускользает от меня. Наши руки расцепляются, и Кристинка падает.
На целый пролёт.
Как в фильме «Скалолаз» с Сильвестром Сталлоне.
Из-под шапки хлещет кровь. Прямо на ступеньки, прямо на перила.
Кристинка воет, как иерихонская труба, на весь дом, на всю улицу. Снизу открывается дверь, это тёть Лена, мать Кристинки и Аленки.
Взмывает фурией к дочери и… бьет ладонью по пробитой голове.
— Сколько я тебе говорила — не кататься по перилам?! Сколько я тебе говорила! Будешь дома сидеть неделю безвылазно. И ты тоже! — это уже старшей Аленке.
Та понуро идёт за матерью и раненой сестрой и бурчит так, что слышу одна я:
— Ну упала, ну так орала б потише, что ли…
*****
А недавно я гуляла на детской площадке с сыном. Он по лесенке вверх, по горке вниз, по лесенке вверх, по горке вниз. Чинно-благородно, как и положено дошкольнику, пока мать на него взирает.
В отличие от подростков, которым так играть скучно, они носятся, как кони, по площадке, и с бортика горки прыгают сразу на землю, имитируя зачатки паркура.
И вдруг один из них, уже перелетая бортик, цепляется за него кроссовком и плашмя, всем телом приземляется.
Два метра свободного падения. Две секунды моего ужаса.
Сам встать не может. Поднимаю, прошу пошевелить одним, другим, отвожу на лавочку, прошу его друзей, стайкой стоящих полукругом, разыскать маму страдальца.
Мама подлетает быстро, в глазах плещется… нет, не страх — злость.
— Что случилось?
— Да вот, горка, кроссовок, — спутанно объясняют дети, — прям плашмя, прям на бок, смотрите, как его трясёт.
А парня и правда трясёт, то ли от боли, то ли от стресса.
— Сколько я тебе говорила — не прыгать с горки?! Сколько раз я говорила?! Будешь дома сидеть неделю безвылазно! — взрывается мама.
Ах, да, оказывается, парня трясёт от страха, а не от боли или стресса.
Я ещё глажу его по спине, ещё что-то бормочу про «случайно» и «кроссовок», а сама… сама смотрю в спину удаляющейся Кристинке с пробитой головой.
Тридцать лет прошло, а во мне всё также бушует чувство несправедливости и неизрасходованного сопереживания.
Тридцать лет прошло, а ничего не изменилось.
Ты держись, пацан, бок заживет, и неделя пролетит.
Ты держись, Кристинка, голову забинтуют, и мы снова будем кататься по перилам.
Только уже в другом подъезде.
Так, на всякий случай. Чтобы мама «не убила».