Философы и физики считают, что миры бесчисленны. Некоторые из них схожи с нашим, а некоторые несхожи. А есть еще и междумирия. Я не философ и не физик, но точно знаю, что есть мир большой, и есть мой – маленький.
Идя на рынок, даю себе честное слово: клубнику больше не покупать. Потому что это грех. Грех по отношению к другим, более новорожденным ягодам и фруктам. Торговцы выкликают брейкин ньюс: «Черешня! Дыни! Абрикосы – мед! Помидоры – сахар! Сливочные груши – со вкусом мечты, пожалуйста!» Продавец клубники ищет зазор в пресыщении, которым обороняется от импульсивных покупок обыватель. Клубнику едим уже второй месяц, всякую разную, к концу мая ей приходит окончательный тедеум витэ: крупную – такую мы в детстве с сестрой называли «чемоданы» — ели, сладкую — ели, и душистую, как восточная пряность, — тоже ели. Клубника выложена в пирамиду: величественную, благоухающую, мощную, словно пантеон. Древние верили, что боги существуют в виде чисел. Почему же им периодически не становиться клубникой? А что? Хорошо. Особенно весной. По функции подходит. Ведь не в силах бога избавлять от страдания. Зато он может разнообразить наслаждение.
– Покупайте маленькую! Такую вы еще не ели! – убеждает продавец клубники. – Не пропустите свой первый раз! Пришлось купить маленькую, ибо человек – раб новых впечатлений.
Рыбник Прокопий с утра подшофе. Не нализался, а как бы заправил бак бензином. Работает, поет, горячо и разливисто, как чижик. Поднял сардину, показывает ее со всех сторон:
— Она живая, видите? Живая!
Бросает ее с размаху о прилавок. Поднимает. Оглядывает.
— Ну вот теперь неживая. А вы все равно купите! Она ведь только что была живой.
Прокопьевы выдумки неистощимы. Он в своем деле не новобранец. Он — мастер в бесконечном поиске. Маркетинг для него – не скучное экономическое слово, а творчество и образ жизни. Сегодня опять новый эксперимент. Поставил всю рыбу по евро за килограмм. И огласил коммерческое предложение:
— Тот, кто покупает только на один евро, тем самым признает, что у него есть любовник или любовница!
— А если у меня их пять? Пять любовников? – спрашивает его женщина средних лет, мягкая и домашняя, как мама муми-тролля. — На сколько евро я должна купить?
Прокопий смотрит на нее, потом на небо, птом театрально закатывает глаза. Открывает глаза и медленно, словно распечатывая воск с завязок письма, произносит:
— Покупай сколько хочешь! Это этика, а не математика!
Во дворе супермаркета бегают девочки – лет шести, а, может, чуть меньше. Игра у них старинная, в какую вечно играют девочки всех времен и народов: оторвали у цветов бутоны, сунули в них божьих коровок и «кормят» их нектаром. Наверное, сестры, мимоходом подумала я, похожи. Увидев меня, одна, меньшая, бросила свой цветок на лавочку, подбежала к двери и широко ее открыла.
— Пусть девочка пройдет! – говорит.
Я стою. То есть, уступаю дорогу девочке. Но вторая девочка замерла и не двигается. Немая сцена. Девчонки вытаращились, как будто тоже чего-то ждут.
— Это я, что ли, девочка? – начинает до меня доходить.
— Ага! – кивают мне сестры.
– Проходи, проходи, девочка, поскорей.
У Свифта в Бробдингнеге есть пассаж, где маленький Гулливер выражает впечатление от лиц великанов. Он описывает взгляд маленьких, читай, детей на внешность взрослых. Ужасается тектоническим разломам морщин, этим шрамам мыслей, как их называл один старинный, надежнейший писатель; чрезмерной вулканической краснотой сосудов, деформированной архитектурой век и щек, поплывших от наслаждений и стянувшихся от переживаний.
И я всегда была уверена, что детям неприятны старые лица. А оказалось – нет. Их они не пугают: скорее всего потому, что они не знают или не верят, что сами изменятся точно так же. Поэтому они так щедро делятся единственным своим сокровищем, единственным преимуществом перед взрослым, – молодостью.
В любой группе найдется человек, который является профессиональным знатоком всего. Энциклопедистом и экспертом по всем возможным вопросам. Он владеет редкими сведениями по философии и культуре Древнего мира, точно знает, при какой температуре жарятся кальмары, помнит хронологию чеченских войн, подробно расскажет, в чем отличие современного унитаза от его крито-микенского аналога; он в курсе актуальных проблем поэтики раннего Тредиаковского и спорной атрибуции картин Малевича (в связи с его ретроспективой в Тейт).
Я сидела в винном баре на Синтагме. Напротив, за барной стойкой, возвышался знаток всего с бокалом красного и вел с барменом профессиональный разговор. От стойки в меня рикошетом отскакивали отдельные слова и выражения: «Ферментация…. нос… тело… сначала ноты дыни, а потом внезапно – бац! – появляется вкус сливочного масла! 2014-го года урожай… Терруар… Танины… Мда… Дубовые французские бочки по 900 евро нынче, увы… все дорожает!»
Бармен вел диалог профессионально, как высококлассный психотерапевт: ничего не спрашивал и ничего не говорил: молча вытирал бокалы и только время от времени записывал что-то на листочек: не то психологические запросы клиента, не то его прогрессирующий счет.
Большая компания за соседним столиком собиралась сделать заказ и рассуждала о том, какое вино самое вкусное.
— Агиоргитико – оно как мерло. Частенько пованивает болотцем. Нет в нем, понимаешь, ни настоящей мягкости, ни настоящего напряжения. То ли дело — каберне! – высказался один оратор.
— Дааа! Да! Каберне – совсем другое дело, — согласились все.
— А его запах? Черная смородина и вишня, втоптанные в землю: лучшее, что может быть на свете.
— Из белых я люблю те, что пахнут морем или свежими полотенцами.
Наконец вся компания, кроме одной девушки, сделала заказ.
— А вы что будете? – спросил у нее бармен.
— Стакан воды, пожалуйста!
Воцарилась ледяная тишина. Знаток растерянно икнул. Даже радио как будто бы погасло. Наконец бармен, поколебавшись, нагнулся к девушке и спросил:
— Простите меня. Но разрешите задать вам один вопрос: как вы живете без алкоголя?
Говорят, солнце возникло не раньше нашего мира, а родилось, растет и стареет вместе с ним. Перед уходом знаток рассказал бармену историю:
— Пришел я в один очень приличный, то есть, очень дорогой ресторан. Заказал очень приличное, то есть, очень дорогое вино. И попросил метрдотеля перелить его в декантер. И что вы думаете? Мне отказали! Сказали, что оно недостаточно для этого старое. Намекнули, что я плохо разбираюсь в винах. Представьте ситуацию (голос знатока дрожит): я пришел в ресторан. Я хочу скерцо. А что получаю? Огорчение!
Бармен внезапно растерял всю свою профневозмутимость. Отложил бокал, салфетку, развел руки, возмутился:
— Да разве можно такие вещи делать? Я не понимаю. Как мало в жизни радости, которую мы как люди можем иметь? И что – так жалко эту кроху человеку предоставить?
У меня так же: хорошо, когда конец бокала или книги служит началу счастья, пира или радости. Но, видимо, это работает только в малом мире. А есть еще большой, и это не считая междумирий. Некоторые полагают, что в большом мире столько зла, потому что бог умер. Но так как солнце у нас с большим миром действует общее, я думаю, что бог не умер. Он просто, как и мы, немного постарел.