10 октября 2021

Все нормально

Момент аварии я не помню, только мамин крик: «Держитесь!»
Все нормально
143215

Однажды в детстве мы с семьей попали в аварию. В ноябре на скользкой дороге, машина въехала в кювет и несколько раз перевернулась. Мы, дети, не пострадали, как мне кажется, только благодаря тому, что мой отец заставлял всегда и всех пристегиваться ремнями. Даже на задних сидениях. Несмотря на то, что это было в то время необязательно и расценивалось зачастую, как признак трусости. Неужели ты настолько плохой водитель, что все пассажиры пристегиваются?

Мы ехали из одного города в другой, как делали это сотни раз. Поездка занимала полтора-два часа и была для нас рутинной. Я и сестра считали столбики, отмеряющие километры и иногда разгадывали папины математические задачки, которые он придумывал, чтобы развлечь нас. По радио сообщали, что на дорогах много аварий, и мы с замиранием сердца, прильнув носами к окнам, разглядывали столкнувшиеся или перевернутые в кюветах машины, полицию и скорую помощь, стоящие на обочине. Но нас это не коснется, мы верили в это искренне, конечно же нет, только не нас!

Момент аварии я не помню, только мамин крик: «Держитесь!», и в следующую секунду все закрутилось, в глаза и рот посыпался песок. Мы висели вниз головами, от шока не понимая, где верх, где низ. У меня в голове звенело, во рту был привкус крови, я прикусила язык, и очень хотелось плакать. Помню, как мама, то ли причитала, то ли ругалась, пытаясь вылезти со своего места, как рядом тихо хныкала сестра и быстрые действия папы, который вылез раньше всех и пытался открыть двери с нашей стороны.

Ремни не хотели нас выпускать, и их пришлось перерезать чем-то острым. Нас вытащили, мама трясла нас за куртки, то прижимая к себе, то отталкивая, пытаясь осмотреть. Реветь она нам запретила, потому что со страху не могла понять, мы плачем от боли или от просто от шока. На нас не было ни царапины, только слезы, размазанные по грязным лицам. Папа ходил вокруг машины, без слов, молча хватаясь за голову. И мне вдруг стало безумно страшно.

Во всех американских фильмах, машины после таких кульбитов взрывались. Что, если наша тоже взорвется, и тогда погибнем мы все! У меня началась истерика, и я кричала, хватая всех за руки, чтобы все отошли. Вдруг поврежден бензобак, и машина сейчас загорится. Но меня наверное не понимали, я от страха не могла ничего произнести ясно и членораздельно. Мама требовала, чтобы я успокоилась и не несла чепухи, а папа сказал нам идти ловить попутку и ехать на ней к его родителям. Нам тут делать нечего. Сам он остался ждать полицию и эвакуатор.

Нас подобрала семейная пара, они с ужасом слушали о произошедшем, сочувствовали и угощали карамельками. Сестра ничего не говорила, она прислонилась к маме и почти спала. Ее никто не трогал, предположив, что она чувствительный ребенок, у нее шок, и ей надо поспать. Меня трясло, я хотела все время говорить, не могла сидеть на месте, мне хотелось бежать, что-то делать, всех дергать. Я боялась, что что-то произойдет с папой, который остался там один и так и не проверил бензобак. Я боялась, что водитель машины, в которой мы едем, тоже не справится с управлением, и нас снова унесет вверх-ногами в тартарары.

В этой машине ремни безопасности не застегивались на задних сидениях, и значит, мы точно погибнем. Поэтому всю дорогу я незаметно держалась за ремень, висящий вдоль кресла. Мама, была спокойна, похоже на нее навалилось состояние опустошения. Она молча смотрела в окно, обнимая одной рукой уснувшую на ее плече сестру. Мне запретили что-либо рассказывать бабушке с дедушкой. Они старенькие, им нельзя волноваться, поэтому вести себя надо спокойно, и говорить о случившемся без подробностей. Все нормально, все живы. Ни в коем случае не кричать, не плакать. Плачут только от боли. Если ничего не болит, не надо пугать окружающих.

Бабушка все равно пришла в ужас. Она сидела за столом в гостиной, схватившись за сердце, и пила мелкими глотками воду, куда предварительно отсчитала сердечные капли. Дедушка вздыхал и, наверное, жалел машину. Это была хорошая Лада, ярко-красного цвета. Я кружила по комнате, распираемая желанием поговорить об аварии, но помня мамин запрет, молчала. Сестра, отказавшись от обеда, ушла в комнату и лежала на кровати. То ли спала, то ли просто думала о своем. Когда я заходила, она только слабо огрызалась. К ней переодически заглядывали то дедушка, то бабушка, пытаясь развлечь и заставить поесть, но она она молча отворачивалась и притворялась спящей. Мама смотрела в окно, и по сдвинутым бровям было ясно, что она сильно злится. Дом погрузился в какое-то тихое, траурное состояние, никто ни с кем не говорил, в тишине только мерно тикали часы.

Когда вернулся папа, все снова оживились. Он с порога начал рассказывать, что и как с машиной, и все взрослые, резко заговорив наперебой, переместились на кухню. Там должен был состояться серьезный разговор о произошедшем. Даже сестра вышла из комнаты, и мы безуспешно старались подслушать что-то из-за двери, прильнув к ней головами. Но слов нельзя было разобрать, только голоса родителей, которые, по всей видимости, переходили на крик.

Через некоторое время из кухни вышла мама, рассерженно хлопнула дверью и удалилась в комнату вместе с сестрой, где обняла ее и легла спать. Про аварию больше никто не говорил. Тема была исчерпана. На мой несмелый вопрос, что произошло, папа ответил, что на дороге был черный лед. Машину, ехавшую навстречу занесло на нашу полосу движения и, чтобы не столкнуться с ней, он вывернул руль. Мы съехали в кювет и несколько раз перевернулись. Теперь наша машина не подлежит ремонту. Папа говорил жестко, холодным тоном, выделяя каждое слово. Сказал, что на такой скорости при лобовом столкновении мы могли бы не выжить, он сделал все правильно. Никто сильно не пострадал.

Я думала и представляла, что могло бы случиться, если бы мы врезались в ту машину. А что было бы, если бы кто-то все таки пострадал? Папа стоял позади меня и тоже смотрел в окно, задумчиво играя с моими растрепанными косичками. Вдруг я резко дернулась — стало больно, он меня удержал и с удивлением сказал: «Ого, какая шишка у тебя на голове. Здоровенная. А тебя случайно не тошнит?»

Я задумалась. Меня никто не спрашивал, как я себя чувствую. Мама задавала этот вопрос, как только мы все вылезли из машины. Но я ничего не понимала в тот момент и только начинала плакать, на что она злилась и говорила прекратить реветь, так как ничего не было понятно. Сказать же спокойно и без слез я не могла. При попытке снова что-то произнести у меня начиналось нечленораздельное мычание. А сейчас, когда я подумала о том, как себя чувствую, мне показалось, что меня тошнит, кружится голова, ломит все тело, звенит в ушах и бегут мурашки по всему телу — и все это сразу в одно мгновение. Я испуганно стала ощупывать свою голову и прислушиваться к себе.

— Все с ней нормально. Вон бегает, как коза. Весь день носится, успокоиться не может, — из комнаты вышла мама. Я, подумав и пощупав огромную шишку, согласилась с ней. Наверное ничего не болит, раз она так говорит, она лучше знает.

— Насте плохо, — мама кивнула в сторону комнаты, где спала сестра, — С ней что-то не в порядке.

— Она просто испугалась, — папа говорил спокойно, только сильнее теребил мои косички.

— Нет, с ней плохо. Я чувствую, это же мой ребенок! Надо ехать в больницу.

— Сейчас вечер, уже темнеет. Куда вы поедете? Машины нет, подождите утра, утром вас кто-нибудь отвезет.

— Нет, надо сейчас. — Мама снова повышала голос. — она не ест и только спит. А вам всем все равно!

— У нее что-то болит? — в разговор вступила бабушка. И мне снова стало страшно.

— Молчит, не сказала ни слова. Но я знаю, я чувствую! Ей плохо! — мама начала кричать.

— Давайте завтра посмотрим, утро вечера мудренее. — бабушка старалась успокоить маму, которая отмахивалась.

— Нет, завтра будет поздно. Надо возвращаться домой. У нас хорошие врачи, а тут непонятно кто и что. Они ничего не сделают, только время потеряем, сидя в очереди. Вы как хотите, а мы едем назад. Я иду за билетами на автобус.

Мама, никого не слушая, начала одеваться. Папа, заглянул к сестре, но не добившись ни какого от нее ответа, ушел курить на кухню.

— А с Сашей, что делать? Не поедет же она с вами в ночь? Пускай тут останется, отец ее привезет потом, — бабушка бежала вслед за мамой, которая уже надевала сапоги.

— Саша, ты здесь остаешься или с нами едешь? Решай сейчас же, я билеты покупаю. Если остаешься, я куплю только на нас с Настей.

Я заторможенно смотрела на всех.

Мама, нахмурившись стояла передо мной, уже полностью одетая, и не собиралась долго ждать, пока я решусь на что-то. Я представила, как страшно мне будет остаться одной без нее. Что я тут буду делать? А что, если автобус перевернется, и они погибнут? Как я останусь одна? Нет уж, лучше всем вместе в таком случае. Но ехать в ночь было страшно, и я никак не могла на что-то решиться.

— Саша, не едь, останься. Я не позволю, чтобы еще один ребенок так рисковал. Это опасно, гололед. Вы только что чуть не погибли! — бабушка в отчаянии всплескивала руками, беспомощно оглядываясь на всех.

— Значит останется тут. — Мама развернулась и пошла к двери.

Я с криком побежала за ней:

— Нет, я с вами, с вами! — но мама уже вышла.

Она меня услышала и купила три билета. Бабушка и дедушка не хотели нас отпускать и до последнего пытались удержать. Папа молча курил одну сигарету за другой. Он не мог ехать с нами, ему нужно было уладить дела с машиной.

Автобус был полный. Мама с сестрой устроились впереди. Она всю дорогу обнимала сестру, которая тихо стонала. Я сидела сзади, рядом с незнакомым человеком. В темном салоне светились только приборы на панели у водителя, я напряженно смотрела в окно. Там не было ничего видно. Темная автострада, почти нет машин, и с двух сторон дороги лес. Было абсолютно темно, луна спряталась за тучами, не светили даже фонари. Я боялась и прислушивалась к звуку мотора. Каждый посторонний шум мне казался опасным, каждый поворот, на котором автобус слегка заносило, заставлял чуть-чуть остановиться мое сердце, а ладони вспотеть. От напряжения я сидела ровно, и за два часа пути так и не откинулась на спинку сидения.

У сестры оказался перелом ключицы. На мой вопрос: «Тебе было больно?», она ответила: «Конечно было больно, а вам было все равно!» — и топнув ногой, ушла в свою комнату. Я больше не задавала вопросов, чувствуя свою вину, что сестре, как всегда, не понятно почему досталось сильнее всех.

О произошедшем в семье больше не говорили. Как будто, если не вспоминать, это исчезнет из памяти само собой. Любые напоминания, например сестра, которая по-особому держала руку и очень редко морщилась, если неудачно сядет или встанет, слова «дорога», «поездка» срабатывали тригеры и заставляли всех присутствующих замолчать.

Дома у нас внезапно появлялись и исчезали странные вещи, например трость, красивая, коричневая и лакированная, она стояла некоторое время в углу, а потом исчезла, на кухне иногда сильно пахло медикаментами. Однажды, совершенно внезапно для меня, приехал дедушка, буквально на пару часов. Он не захотел, повидаться с внучками, потому что приезжал к папе. И это было очень странно. Он никогда раньше не приезжал к нам в гости, в его то возрасте…

По отдельным словам, сказанным в моем присутствии, я поняла только одно: он сильно переживал за папу. Почему — я не знала, никто ничего не говорил. Мама на вопросы не отвечала и начинала злиться при одном упоминании об этом. Мне казалось, ее злило то, что отец не заметил, как плохо сестре и не предпринял ничего, чтобы срочно отвезти ее в больницу. Папа на мои осторожные вопросы отвечал: «Все нормально». Постепенно я перестала спрашивать окружающих и вспоминать о произошедшем.

Через пару месяцев у нас дома был праздник и пришли гости. Настало предрождественское время, все пекли печенья и пироги, а затем забегали друг к другу в гости, отведать что-нибудь вкусненькое и похвастаться своим мастерством. У нас на кухне разливался аромат пирогов с клюквой. Все сидели за столом, болтали, смеялись, стоял гомон, мама крутилась у плиты, разрезая свежеиспеченный пирог и раскладывая его по тарелкам. Меня усадили на диван, который был для меня слишком низким. Обычно я сидела на стуле, но сегодня на нем сидел папа. Мне это не понравилось. Отсюда было трудно есть. Папа почему-то отказался меняться со мной местами, но предложил принести подушку, чтобы мне стало повыше. Я согласилась, он встал и собрался уже пойти за ней в соседнюю комнату, когда ко мне обратилась женщина, сидящая рядом:

— И тебе не стыдно заставлять папу идти за ней? Принеси подушку сама, ему же нельзя лишний раз двигаться, — я с удивлением переводила взгляд с нее на папу, который был уже готов выйти из кухни. Тут я заметила, что он странно держится за ногу. Я снова непонимающе посмотрела на женщину.

— Совсем без стыда и совести! – продолжила она, и, повернувшись к отцу, произнесла: — Сиди, не ходи лишний раз, я сейчас сама принесу.

Пока она ходила, я сидела и смотрела на папу, и в моей голове начали сами собой складываться в какой-то пазл отдельные события: трость, дедушка, едко пахнувшие лекарства, даже то, что папа сегодня вечером пьет лимонад вместе с детьми, а не что-то другое, что было в бокалах у взрослых. Я хотела спросить у него, что происходит, но его отвлекли разговором, и я не решилась перебивать.

Когда женщина вернулась, мне было стыдно, и я опустив голову, ела свой пирог. Она молча дала мне подушку и время от времени смотрела на меня, качая головой и тихо произносила, чтобы я услышала»: У него же мышца порвана на ноге, ему ходить тяжело. Он вас спас при аварии, а ты о нем позаботиться даже не хочешь. Нехорошо, Саша, нехорошо…»

Папа так никогда и не говорил об аварии или о своей травме. Я не понимала, насколько сильно на него повлияло произошедшее: он как и прежде ездил на машине, шутил, никогда не говорил, что у него что-то болело или болит. Но став старше, я заметила, что даже спустя 20 лет, он никогда не ездил на машине в темноте и предпочитал автобусы, если на дорогах был гололед. Только однажды он произнес, вскользь, что чуть не убил свою семью, но любой дальнейший разговор на эту тему пресекал. Все живы и это главное. Все нормально. Не надо пугать окружающих лишний раз своими переживаниями.