В деревне, наверное, хорошо…
«Как же ты не помнишь, что толку тебя тогда куда-то возить?»
Не знаю. Рада бы помнить, но никак. Сейчас мне восемь, а тогда было три. Перебираю черно-белые фотографии. Вот я сижу на дощатом крыльце. В зеленой матерчатой курточке, которую недавно нашли в старых чемоданах, и я спросила, с какой это куклы. Рядом со мной – чудесный пушистый щенок. Щенка я немного помню, и крыльцо начинаю вспоминать. Щенка зовут Кучум.
На следующей фотографии я показываю ему язык. На следующей – он уткнулся носом мне в ухо, будто что-то шепчет, а я – судя по глазам, я его заинтересованно слушаю.
— Смотри, говорит с тобой! – смеется мать. Она приезжает ко мне два раза в год, а иногда и один. Мы с ней должны поехать в деревню, бабушка с дедушкой недельку отдохнут от меня, а потом тоже приедут, потому что без бабушки ничего делать нельзя.
Я глажу Кучума на фото. Нель-зя — это слово всегда лязгает и уродливо гремит, как алюминиевая ложка о кастрюлю. Еще нельзя ничего скрывать, даже если тебя за это накажут, даже если будет больно и страшно. А я уже знаю, что за это – накажут. И я зажмуриваю глаза и выпаливаю:
— Потому что я умею говорить на языке животных! И понимаю, что они говорят! Я с кошкой во дворе вчера говорила…
Мамино, белое как мел, лицо. Меня тащат за шиворот, мне говорят, что я ненормальная, трясут руками у лица, несколько раз небольно, но все же ударяют, приговаривая: «Идиотка!» Закрываться и отбиваться – нельзя.
Но в деревню мы все же поедем.
Будем жить в сером дощатом доме на берегу реки, который родственники купили вместо дачи и изредка туда приезжают. По соседству – дом не такой, не дача, не из досок, а настоящий. Печку в «дачном» не топят, а у соседей – топят. Потому что там – живут. Там – дом. Я не сразу поверила, что в таком доме можно жить и летом, и зимой. Но там есть кошка без имени, которая ловит мышей, и старый пес в будке, и еще какие-то животные, наверное – даже настоящая корова, и… Кучум, конечно, уже вырос и сам теперь стал сторожевым псом. А всё это хозяйство ведет добрая старушка баба Лена. Мы однажды писали ей открытку с новым годом. Тогда я узнала, что у нее тоже есть фамилия. Взрослые надо мной смеялись, а я не представляла, что у бабы Лены, которая живет круглый год в таком доме, может быть фамилия.
— Пиши вот здесь: Пушкиной Елене…
— Пушкиной? — ахнула я.
Над моей глупостью смеялись в очередной раз, а я – лет, наверное, пяти — всё косилась на синенький многотомник поэта Пушкина и не понимала, как Пушкиным может быть кто-то другой.
— Не знаю, когда открытка дойдет, — сказала тогда бабушка.
— Почему? – спросила я.
— Так это ж деревня, дороги могут не чистить.
Мне представились гигантские сугробы и один-единственный домик с добрыми огоньками окон. А вокруг завывает и завывает ветер, наметает и наметает…
В «дачном» доме, на самом деле, тоже хорошо. Из окна видны огороды и пруд. По откосу можно вбежать прямо в реку, пока никто не видит, а то придется по скучной тропинке в обход… В комнатах очень интересно пахнет чем-то старым и потому запрещенным в нашей семье. Там стоят кровати, привезенные из дома прабабушки, с крашенными в синий решетками и чудесными серебряными набалдашниками, я их однажды от восторга потрогала зубами… но не лизнула, а значит – можно не сознаваться и не получать за это. Ну…почти не лизнула. Значит, все-таки говорить? Краска заливает моё лицо, на минуту проваливаюсь в страх, в котором есть только перепуганно дыдыхающее сердце.
— Да где ты есть? Опять мечтаешь? Собирайся немедленно! – окрик над ухом.
Ладно, потом расскажу.
После долгой дороги так радостно было увидеть знакомые серые ворота. Они открылись, машина въехала. Встречать нас вышла тётка – прямо в халате на ночную сорочку, за что ее особенно ненавидела моя бабушка. Тётка вообще была вся «запретная»: на губах ее блестела помада, на шее – цепочка, на ногтях облез лак, она была полноватая и будто оплывшая, в общем – вся неправильная, что привело меня в дикий восторг, и я бросилась обниматься вперед смутившейся мамы. Мама тоже любила тётку больше всего за эту «запретность», я знала точно. Нет, у нее самой были цепочки и помады и даже лак не облезал, и бабушка ей это почему-то разрешала, но вот эта вот необязательность круглосуточной прилизанности и опрятности после бабушкиных «ежовых рукавиц» вызывала облегченный выдох не только у меня.
Это все было мещанское и «нельзя» — и потому я это любила, заранее и тайком.
После объятий с тёткой я помчалась бегать по траве. Подбежала к новой постройке, благоухавшей деревом, — это оказалась новая баня. Заскочила туда, почесала затылок в раздумьях, как же тут мыться, в этом большом доме с полками, делающими комнату похожими на большой шкаф, если нет ни крана, ни ванны. Попрыгала по полу, раздался стук, стало страшно – вдруг нельзя? Вышла и тихо приблизилась к взрослым.
— Дом на самом краю деревни, я одна с ребенком? – испуганно говорила мать. Я не понимала её страхов: это же дом, а дом – это надежно! На двери даже замок есть. Ржавый, перекошенный и на одном гвозде, — куда надежнее?
— Так собаки-то с вами останутся! – улыбалась тётка.
— Собаки? – разочарованно протянула мать.
— Собаки! – радостно завизжала я. У меня никогда не было собаки.
— Идёмте. Покажу вам всё, да ехать надо, завтра на работу, — сказала тётка.
Внешняя массивная деревянная дверь застревала, надо было рвануть посильнее. Внутренняя – деревянная рама с сеткой от мух – вынималась руками. Сени, они же кухня и место для рукомойника, так смешно подергать эту железяку, пока все отвернулись.
Из комнаты послышалось несмелое, но звонкое «ррряв» и гулкий низкий «вуф-вуф».
— Вот, Тётя голос подает, — сказала тётка.
— Тётя?!
Я помнила, что тёткина серая дворняга, мелкая, но почему-то длинная, как такса, однажды родила щеночка. Щеночек был рыжим, неуклюжим, все время скулил, однако ел за десятерых и перегнал мамашу уже в первые месяцы. А потом начал звонко лаять – так, что закладывало уши. Новорожденную назвали Каштанкой, потом переделали в Тётку, но хозяйка упорно звала ее Тётя. Не знаю уж, какую из двух тёть (которых я не видела, но рассказы о них слышала) напоминал ей голосистый щенок. Возможно, ту, о которой как-то бабушка, забывшись, восхищенно рассказывала как о не стеснявшейся в выражениях. С примерами.
Сначала к нам выбежала собака, которая сказала «ррряф».
— Это Тётя? – изумилась я.
То, что стояло передо мной, скорее было похоже на помесь лисы и велосипеда. Большущее, худое, но жилистое, темно-рыжее создание с большими ушами и белым кончиком роскошного хвоста.
«Вуф!» — еще раз громко раздалось из комнаты. И на пороге комнаты появился еще один пёс, больше Тётки, с добрую овчарку, весь меховой и разноцветный, отдалённо напоминающий толстую колли.
— Это Джек, её сын, — тётка потрепала пса по загривку.
— Сын? – удивилась я. – Но она же ещё маленькая!
Мама знакомо сжала губы, и я решила помолчать.
Машина, ранее невиданная мной, явно армейская, на огромных колесах, пыхтела уже далеко и скрылась за холмом, когда мы решили перестать махать тётке вслед. Закрыли ворота молча, дошли до дома и открыли дверь.
Не тут-то было! Джек с глухим рычанием бросился к нам и дал понять, что без хозяев в дом никого не пустит. Его мамаша встала рядом и тоже изобразила что-то вроде рыка. Мы отпрянули. Джек бросился за нами, и всё, что мы смогли сделать – это забежать в баню. Туда Джек почему-то не пошёл.
Мать оторопело смотрела на удаляющуюся к дому псину. Я забралась на верхнюю полку, достала из сумки и разложила бумажных кукол. Есть я практически не ела, спала по четыре часа в сутки и никогда не уставала, а о вещах – кроме самодельных бумажных кукол, которые считались мусором, меня всегда предупреждали, что всё – даже игрушки – это «не твоё, а пользоваться только с разрешения»… так что смутить меня в этой ситуации ничто не могло. Я углубилась в игру до вечера и даже не поняла, как мы в итоге попали в дом. На какой-то маминой попытке зайти , очевидно, Джек с Тётей поняли, что еды им самим взять неоткуда, а человек, какой ни на есть, все ж покормит. Когда я вышла из бани, они как раз наперегонки чавкали, стоя носом в своих мисках.
— Зато сторожа хорошие, — растерянно сказала мать. Я тщетно пыталась стянуть из хозяйственной сумки бутерброд, чтоб улизнуть обратно в баню, но никак не удавалось, а потом и вовсе стемнело и стало не до того.
Мы застелили кровать (ту самую, старинную! Пахучими простынями! А в подушках с белыми наволочками, украшенными вязанием, было перо!) и легли. Псы немного погарцевали по дому. Тётя забралась за печку. Джек попробовал забраться к ней, но рыжая мамаша сказала веское «ряфф» — и Джек с громким топотом ретировался — и еле выбрался наружу по узкому длинному проходу. Хвостом вперед, к нашему нереальному веселью.
— Так, сторожа, идите-ка к двери, — мать осторожно махнула на них рукой. Удивительно, но Джек послушался, а за ним переползла из своего убежища и Тётя.
Я уснула и слышала во сне какие-то шорохи и шаги… Вскоре села на постели мать, и я поняла, что мне не снится.
— Что это, мам? – спросила я.
— Не знаю…тихо! — испуганным шепотом ответила она.
— А сторожа –то наши где?
— Да вот – сторожа! – забыв о безопасности, крикнула мать. В слабом свете ранней зари я увидела, что оба пса – рядом с матерью и оба словно пытаются еще больше вжаться хвостами в стену, изо всех сил работая всеми лапами. Джек поскуливал и умоляюще смотрел на нас.
— Пошли смотреть, — храбро сказала я и соскочила на пол.
— Куда?! – мать одной рукой зашвырнула меня обратно в кровать и тихо вышла из комнаты.
Я выбралась и на цыпочках направилась за ней. Встала за ее спиной. Шаги, шорохи и будто вздохи – продолжались. Но никого в сенях не было!
Вдруг сильное шуршание раздалось в углу. Мы обе бросились туда…
— Ёжик! – хором закричали мы и начали смеяться.
Ёжик, оглушенный нашим вниманием, недовольно пыхтел.
Мы налили ночному гостю молока. Осмелевшие сторожа попытались отобрать приношение – и долго потом скулили и потирали лапами носы.
Ёжик вскоре скрылся, будто и не было. В соседнем дворе заквохтали куры. А вскоре завопил явно проспавший свое время петух.
Баба Лена, в белом платочке и фартуке поверх ситцевого платья, нам очень обрадовалась и повела показывать свое хозяйство. Главной достопримечательностью хозяйства была безрогая черная коза. У козы была дочка, тоже большая, но рыжая, рогатая и с полосочками на морде, она и снабжала бабу Лену молоком. А еще со дня на день должны были вылупиться цыплята, и баба Лена обещала нас позвать.
Приземистый, похожий на бульдога пес деловито обнюхал нас. «Кучум!!» — я бросилась ему на шею.
С козами я завела большую дружбу. Я запоминала, как именно они «говорят» между собой, пыталась воспроизвести эти звуки, и мне казалось, что они понимают. Часто кормила их корками хлеба, а то и просто сорванной травой. А когда меня отправляли на огород у пруда – звала с собой Кучума. Прошлепав босиком в овражек по грунтовой дороге и удовлетворенно рассмотрев после этого свои ноги, я начинала полоть тёткины грядки, а Кучум забегал в камыши и ругался на уток в пруду – все были при деле.
Однажды из огорода мы с Кучумом увидели, как мать машет нам рукой, и помчались скорее. Оказалось, что пора смотреть цыплят.
С трепетом, в полумраке комнаты, я смотрела, как раскалывается скорлупа, как отходит какая-то кровянистая пленка, и на свет появляется настоящий, живой птенец. Желтые комочки, живые, с клювиками — было в этом что-то невозможное, страшное и счастливое одновременно.
Со следующего дня мы приходили, чтобы их увидеть. Приходили еще какие-то взрослые, видимо – соседи, я не помню. Моя мать показывала на самого бойкого, с грязным пухом на макушке, звала его «Кроха» и говорила: «Это мой любимец!» А я без памяти влюбилась в единственного среди желтых серенького цыпленочка. Он был пушистый и много спал. Я почему-то назвала его Тима.
— Твой ненормальный: не такой, как все и все время спит! Помрет! У тебя всегда всё ненормальное! – говорила мне мать, пока не слышала баба Лена. Если Тима засыпал, мать стукала его по головке пальцем и смеялась, когда я ревела и кричала «не трогай!» Однажды задремал её любимый Кроха. Я вдохнула побольше воздуха и легко стукнула его по макушке… и убежала, чтоб долго реветь от ужаса в грязной лебеде. Я впервые сорвала злость на невинном существе.
Из лебеды меня вытащила старая коза, которая пришла пообедать и чуть не сжевала мое платье. Взрослые куда-то делись, я вошла к бабе Лене, которая молча подвела меня к умывальнику.
— Баба Лена, а … — я хотела спросить что-то о Тиме, но спуталась и, в очередной раз смывая пыль с лица и шеи, спросила:
— А кто из них петух, а кто курица?.. Ой, это, значит, может оказаться курица Тима?!
А потом приехали взрослые, много взрослых, и ничего интересного больше не было. Был пляж, был чужой козел, который стащил мамину рубашку с бревна на берегу, были какие-то гости по утрам и чай с вареньем (варенье, правда, было чудесное, а еще гости боялись мух, а я нет), была баня, из которой я от жары попыталась сбежать, но меня втащили обратно и отмыли. В этот день я напугала всех, потому что говорила нежным тихим голосом и впервые хотела спать, меня кто-то отнес в кровать на руках, про это вспоминали еще несколько лет подряд и все спрашивали, не притворялась ли я, — а я не помнила, какой был голос, но спать хотелось, и волосы долго потом были пушистые. Перед отъездом старая коза, с которой я пришла попрощаться, зачем-то попыталась меня забодать, — наверное, я все-таки сказала ей по-козьи что-то не то. Я потирала синяки и дулась на неё всю дорогу от деревни до города. Вот и корми такую хлебом… коза эдакая.
На следующий год мы приехали вновь. Но всего на несколько дней – и все уже было не то. Кем из куриц стали Тима и Кроха, никто не знал. Коза Катя родила смешных козлят, цветную козочку и рыжего козлика, но поиграть с ними не удавалось. Её старая безрогая, но бодливая мать стащила и съела дедовы сигареты: мой дед пришел помочь бабе Лене рубить дрова, а пачку сигарет опрометчиво забыл на пеньке — и все было решили, что это я из озорства куда-то их запрятала, но вскоре обнаружились огрызки, да и сама пачка валялась под ногами весьма довольной старой козы.
— Идем, Кучум! – звала я своего товарища. А он не шел. Я попробовала, как прежде, потащить его за загривок – но он вдруг грозно зарычал. Я ушла и честно старалась не плакать.
А собака Тётя, прежде не покидавшая дом, зачем-то однажды удрапала на дорогу. «Тётка, Тётка!» — звала я её. На мою беду, по дороге шли с огородов три женщины и решили, что это я их зову. Я объяснила им про собаку и они ушли, громко смеясь. А вот моя мама до сих пор вспоминает эту историю как явный образец того, что я была глупой и семья от меня натерпелась.
В откосе прокопали ступеньки. Теперь не надо было слезать к реке по корням или обходить по тропинке. Но …чего ж хорошего в ступеньках-то?
Баба Лена угощала нас яйцами, молоком и всякими свежими вкусностями, передавая их моей матери по утрам. Но самой бабы Лены я почти не видела и больше не могла уткнуться в ее фартук. К ней приехали дети, внуки и очень дразнючий правнук, парой лет младше меня. Мама говорила, что он меня дразнит поделом и просила его заново петь сочиненные им песенки, в которых он меня всячески обзывал. Впрочем, вскоре мы с ним играли вместе и чуть ли не сдружились: других детей в округе не было.
И это был мой последний год в том домике на пустыре над обрывом. Да я бы и не хотела…
Зимой, как-то между делом, ругаясь на отопление и доставая из кладовки валенки, чтоб носить их дома, взрослые заговорили между собой о том, что бабы Лены в деревне… больше нет.
— Как нет? А как же козы, куры? – встряла я.
— Продали, как же ещё.
— А куда же она делась?
— Вышла замуж за какого-то старичка в другую деревню. Не от хорошей жизни, сама понимаешь, не любовь же в таком возрасте…
Я не понимала, как можно выйти замуж не от хорошей жизни. И надеялась, что там все-таки любовь. Что где-то есть завалинка, где сидит с трубкой ее любимый дед, а она рядом – молчаливая, с доброй улыбкой. И рядом ходит курица Тима и вредный Кучум.
— А Кучума она с собой взяла?
— Ты как же не слышала-то, что мы говорили? Нет Кучума. Охотники мимо проезжали, он на них забрехал. Они его и застрелили. Сказали потом, что за волка приняли.
— Кучум не похож на волка, — сказала я. Во рту появился новый привкус, похожий на тот, что был, когда я попробовала на вкус дверную металлическую ручку. Всё вокруг поплыло, и мягко на крашеном полу соскользнули ноги в валенках. Вместо комнаты появилась фотография: щенок, который уткнулся мне в ухо. Который не ругается, не дразнит грязными словами, который всегда на этом фото будет говорить со мной. Кучум…
И только в вазе на бабушкиной тумбочке еще много лет стояли камыши, которые в последний наш день в деревне набрали взрослые на пруду.
Я с ними не пошла.