.
Я в сандаликах переходила глубокий овраг по мокрому бревну, я балансировала по льду на каблуках, я могла прогуляться без шапки за мороженым одиноким зимним вечером и от нетерпения съесть его прямо на улице.
У меня еще не было живота, когда Чертаново Южное открылось мне в качестве Форд Боярда. Я полагала, что на свете нет ничего больнее почечных колик, а оказалось, что беременной женщине точно известно, для нее будет больнее потерять своего ребенка даже если он еще размером с фасолинку. Потому что такая боль – это боль навсегда. Она, в отличие от почечной колики, не пройдет до самой твоей смерти.
Тогда я решила – все дело в том, что у меня еще слишком маленький срок беременности. Но с большим животом можно не бояться ничего. С 30 недель моего ребенка спасут. Да, он будет худеньким и маловесным, но и я, прямо скажем, не атлет, сияющий стальными мышцами в лучах заката.
К 31-ой неделе я уже знала все о восстановлении недоношенных, угрозе прерывания, глядя на упаковку сока “Тонус” я в полубреду думала “как можно было назвать сок в честь патологического состояния матки?”, я боялась всего, – гестоза и отслойки, плацентарной недостаточности и гипоксии, я задавала врачу вопросы начинающиеся с “может ли у меня чисто гипотетически это быть?”, на которые честный доктор не мог ответить “нет”, вспоминая о существовании полного жалоб сайта Минздрава.
Да, я провела в состоянии глубокого обморока половину беременности, вторую ее половину у меня и вовсе отнимались ноги от страха. Виданное ли дело, внутри тебя сидит маленький инопланетный человек, которого ты видел только в виде расплывающихся кругов на аппарате УЗИ, а ты готов был бы пожертвовать ради него своей жизнью.
Это не красивые слова, мои роды были такими “веселыми”, что я на полном серьезе думала, что вот-вот умру. Думала громко и вслух, так, что об этом, по-моему, узнала вся соседняя улица, за окном даже тормозили машины. Не считая отслойки, именно этого я, кстати, и боялась в родах больше всего. Я кричала “спасите только ребенка!” и думала, как ужасно, я не увижу ее первой улыбки, не поведу в школу, не поправлю на дочкиной свадьбе фату, отпуская ее во взрослую жизнь, в которой самой мне надеть фату так и не довелось.
Я хорошо помню и самый счастливый момент за последние 25 лет – акушерка поднимает над моей головой красный обиженный кричащий комок и говорит “Ну вот, а кричала “не рожу!”.
Смерть, где твое жало?
Ад, где твоя победа?
Где все эти люди, которые говорили мне о том, что мы живем инстинктами?
Где был мой инстинкт самосохранения, что я готова была в ту же секунду пережить снова самую сильную боль, с которой среднестатистический человек сталкивается в своей жизни, чтобы еще раз увидеть кричащего над моей головой малыша?
Я была уверена, что вот тогда перестану бояться. Но начались сопли и колики, любимые всеми мамами обсуждения детских какашек, обильные срыгивания и плохие сны. Я узнала, что есть звук, который гораздо страшнее жужжания бормашины в твоем зубе, и его издает твой собственный кашляющий ребенок.
Однажды на детском форуме я спросила про слезящийся дочкин глаз. Все ответили мне “было и прошло”. Прошло в череде зубов и температур, коклюшей, ветрянок, ложных крупов. Уследишь ли за слезящимся глазом, если пугает ВСЕ? Мозг защищает себя от такой информации.
В общем, надо ли объяснять, что с момента появления двух полосок на моем тесте, я живу в ужасе. Я знаю, что даже на безлюдном песчаном пляже с растущими вокруг пальмами у меня не будет ни одной спокойной минуты, если рядом от песка, попавшего в нос (точно от песка?!) чихнет мой ребенок.
Что это?
Это плата за любовь.
Плата за то, чтобы называться людьми.
Плата за то, что вопреки теории любителей рассуждать об инстинктах (например, самосохранения) из половины родзалов, я (победоносно проезжавшая мимо на каталке в обнимку с лялем) слышала “убейте меня, спасите ребенка”, а потом СЧАСТЬЕ – крик малыша.
Анна Уткина
Фотография Jacqueline Roberts